«Я не игрушка!» - как бы говорит этот дух устами своего носителя всем надчеловеческим и недочеловеческим стихиям. Без этого духа человек, наверно, отдался бы им с потрохами, как это предлагает «философия жизни». С духом, однако, он словно становится иноземцем среди людей и изгоем космоса. Дух - это его высокая болезнь; здоровье «недуховно», простота «недуховна», сердечность и чувствительность «недуховны».

А стало быть, произведения искусства того времени уже создаются не «духом», а гением (инстинктом, манией и т.п.). Каким путем из Жизнеподательного Духа получилось это странное, почти садо-мазохистское, отнимающее нас от природы начало? Возможно, какой нибудь историк идей проследит эту печальную метаморфозу.

Такое понимание слова "дух", хотя и подхваченное в предреволюционные годы в России, тем не менее расходится с обиходным (тоже совсем не церковным) употреблением слов «дух», «духовный», «духовность» в русском языке. Здесь духовным или одухотворенным называют творчески-культурное, к тому же не критическое, а позитивное. Само слово «дух» в России означает высший инстинкт культуры, который живет в воображении, сидит в нем и через него развился и развивается, то есть проявляет себя как знание. Иначе этот дух называют еще «имагинативным абсолютом» и противопоставляют его отвлеченному разуму, рассудку-контролеру.

Необходимо подчеркнуть, как трудно представить русскому человеку другое, негативно-критическое, именно «контролирующее» представление «духа». В конкретно духовном контексте православной аскетики этот, немецкий «дух» отчасти близок «духу трезвения», который и в самом деле - враг воображения, понятого как «мечтание» и как «соблазн».

«Духовность» такого европейского толка вряд ли может гуманизовать миф: она его просто упразднит, переобъяснит, деконструирует. Но ведь речь и не идет об одностороннем просветлении мифа рациональным адогматичным духом. Речь идет об укрощении и возвышении этого духа: о восстановлении почтительного внимания к преданию, к древним прообразам, о доверии к ним, о благоговении перед неразгадываемой глубиной традиции и космоса.

Homo humanus нового европейского «религиозного гуманизма», осуществляет себя не через «победу над природой» (в том числе над собственной природой, физической и психической), но через дружеское сотрудничество с ней, через почтительное исполнение ее законов. Чтобы исполнить эти законы, их нужно услышать: и такой гуманистический человек более всего занят познанием и самопознанием, медитацией и рефлексией, вслушиванием в то, что говорит через него. Исполнить законы надличного и остаться при этом свободной личностью - задание парадоксальное. Эта сложная задача решается с помощью игры с прообразом, игры серьезной и самозабвенной.

Казалось бы в этой серьезной игре должна смягчиться прирожденная антидогматичность гуманизма, ставшая его собственным догматом, часто более жестким, чем все позитивные догматы религий. Миф, как мы помним, то «что нас связывает» (связывает между собой; связывает с Иным; связывает с собственной молчащей глубиной; связывает руки нашей дерзости). Тогда, в примирении с мифом, с общим и глубинным, должен был бы смягчиться индивидуалистический идеал гуманизма - и не выглядела бы такой безнадежной перспектива гуманистической «соборности», «своего рода гуманистического католицизма».

Но есть еще что-то совсем другое. В блаженной зоне бытия особую роль играет разумная безучастность. В мире смертных сердце усилением стука отмечает главные моменты жизни. Но как происходит парадоксальное превращение одного в другое? Дух дистанции и равнодушия, преодолев высший порог "человечности" гуманизма, вынужден сам ввязаться в битву с небытием, смущенный отсутствием оной "человечности" в собственной унылой бесконечности. Но позвольте, не другой ли уже это дух? Это уже не дипломатичный дух Гермеса, а дух настоящего творчества. (12)

Есть еще несколько существенных замечаний. Почтение к природе, к мифу как органике человека, к бессознательной глубине личности предполагает уверенность в каком-то исходном благородстве предмета нашего почтения. Глубинное и бессознательное, какие бы сомнительные с точки зрения расхожего морализма мотивы туда ни вплетались, по сути благородно и позитивно. Само существование бога воров Гермеса в каком-то смысле освящало воровство как занятие; таким образом в пантеистической religio освящено могло быть все существующее, это было живое зеркало божественного космоса.

Бессознательное вообще-то более этично, чем поздние рационально установленные системы этики: оно непосредственно, как инстинкт, отзывается глубинным законам мироздания; оно чувствительно к таким порокам, которых поздняя мораль не считает злом, но именно они влекут нашу цивилизацию к катастрофе.
Совершенно ясно, что мыслителям и художникам, не обладающим той первичной интуицией, «религиозный гуманизм» (включивший в себя прежде чуждое ему мифическое и бессознательное) не скажет ничего. Там, где под культурной поверхностью личности предполагаются лишь разрушительные или сексуальные инстинкты, ни о какой «гуманизации мифа», то есть о приятии сознательным бессознательного, речи идти не может. Остается только «деконструировать» бессознательное, все более и более псевдо-духовно. Или, вообще не анализируя, выплескивать это бессознательное в устрашающие и омерзительные создания, занимаясь автотерапией собственных неврозов (кстати, именно таково популярное понимание творчества в последние десятилетия), и собственной паники смерти.

Это движение с большой последовательностью и совершает послевоенная культура Европы. Гуманизм, продолжая отстаивать свободу человека (от языка, от пола... уже почти от всего), утрачивает свою изначальную веру в его благородство: человек новейшего гуманизма - весьма непривлекательное создание.
Новейший пессимистический гуманизм по-прежнему защищает человека: но защищает он нечто совсем другое, чем то, что действительно делает нас людьми. В человеке новейшего гуманизма осталась, кажется, одна ценность: его телесное биологическое существование. Это не человек-художник, человек-мыслитель классического и нового гуманизма: это человек-пациент.

Недаром последнее движение гуманизма, в котором дышит высота и героический пафос гуманистической классики, - это движение «Врачи без границ». Никаких параллелей в творческой гуманитарной культуре (то есть там, где дело идет не о телесной, а о душевной сохранности человека) этому движению нет. Да и телесность человека, ради которой жертвенно трудятся «Врачи без границ», в новейшем искусстве иначе как с крайним омерзением не изображается: эта телесность есть, собственно, сплошное тление.

Первичную сущность человека уже никто всерьез не воспринимает. Образ и Подобие Бога в людях человечество почти перестало замечать. А ведь именно эти качества человека являются его основным и главным достоинством.

Историческая травма Аушвица (13)сделала совершенно невозможным, запрещенным, политически некорректным любой разговор о мифе, попытку любого рода «приобщения к мифу». Вместе с мифом оказался элиминирован и образ. Совсем не церковные теоретики искусства постоянно напоминают о библейском запрете создавать образы и в нарушении этого запрета видят все беды нашей цивилизации (14). Но, увы, искусство - актуальное искусство - уже давно и не создает образов, а лишь разрушает их. Часто самым немудреным, физическим образом, поджигая, рубя, уродуя разнообразные вещи на глазах зрителя - акция, перформанс - или выставляя уже изуродованные и разрушенные в виде инсталляций. Творческая акция понимается по преимуществу - или исключительно - как разрушительная акция. «Мифическое», «мистическое», а заодно с ними «метафизическое» в современном культурном контексте звучат в резко отрицательных рецензиях и бывают не только эстетическим, но и политическим приговором.

Трудно представить круг людей, в котором теперь всерьез можно было бы говорить о епифании Гермеса: разве только в кружке юнгианцев.

«Эллинская вера» со всей очевидностью кончилась, муз больше не призывают. Место греческой легенды в качестве «области блаженного бытия» или Имагинативного Абсолюта отчасти заняла буддийская тема: там для современного художника еще светит что-то «неотмирное» и откликающееся в его глубине.(15)Что-то размыкающее обыденность, посылающее образы и ритмы - но как далеко это от Аполлона, Диониса, Гермеса и «святой дружбы»! Это другое опьянение знания - вместо дружеского застолья с песнями, одинокий стон наркомана.

И если теперь, в виду новой цивилизационной конфронтации - на этот раз не мифа и гуманизма, а интегризма и либерализма - в виду шока 11 сентября, войны в Ираке, террористических актов в Израиле - зайдет речь о каком-то новом поиске смягчения противостоящих начал, о какой-то модернизации фундаментализма и упорядочивании либерализма, то как убоги и слабы будут сии рассуждения в сравнении с богатством мифов! Но, увы, это богатство давно растрачено, обессмыслено незначительными словами.

Мы живем теперь в бедном словами мире. Недаром эта тема так популярна в последние десятилетия - «бедное искусство», «слабая мысль». Бедном и довольно опасном, как опасно все скудоумное. И как же нам жить в этом бедном и опасном мире? Разве что снова просить помощи, теперь уже не у вечно блаженных богов души и Греции, а у страшного, ревнивого, страждущего и милующего Господа (16).

Возможно ли преобразование классического гуманизма в христианский, и какие плоды может принести это диковинное растение? Покажет будущее.

КОММЕНТАРИИ

 1."Понятие "миф" - это категория нашего мышления, произвольно используемая нами, чтобы объединить под одним и тем же термином попытки объяснить природные феномены,творения устной литературы,философские построения и случаи возникновения лингвистических процессов в сознании субъекта". ("Тотемизм сегодня",в: Клод Леви-Строс.Первобытное мышление. М.,"Республика",1994. С.45.)

 2. Происхождение мифа-рассказа и его отношение к обряду подробно исследованы О.М.Фрейденберг ( "Происхождение наррации" в работе "Образ и понятие", в : "Миф и литература древности", М. 1978).

 3. Высказывая такую мысль, Френсис Бекон, еще не знал, какое блистательное оправдание найдёт она в истории верований и культуры языческих народов.

 4. а) Марксистско-ленинская, утверждающая, что мифы, а на их основе и религия как нечто социально ничтожное, возникли в результате страха первобытных людей перед непонятными явлениями. Эту концепцию мифа как продукта суеверия и прямого обмана, выгодного правящим классам, вообще-то разработали французские просветители (Вольтер: «Если бы бога не было, его надо было бы выдумать для черни», вроде как говаривал он, Дидро, Фонтенель, Монтескье и пр.), но марксисты-ленинцы ее широко использовали в популярной массовой атеистической пропаганде, поскольку она внушала массам оптимизм: человек - полный хозяин везде и он стоит над природой.
б) Интересную концепцию создал великий мыслитель XX века А.Ф. Лосев. Она называется абсолютной мифологией и в основном изложена в работе «Диалектика мифа». Мифология понималась А.Ф. Лосевым как «развернутое магическое имя» бога, постигаемое человечеством в своем бытии посредством особых интеллектуальных интуиций (созерцаний) у некоторых его выдающихся представителей, осознающих свои образы как высокое откровение от высших сил универсума. Бог есть обращенный в бытие сам мир, постигаемый человеком, как искрой божьей, как носителем потенциальной божественности, в виде того или иного мифа, содержание которого соответствует актуальным условиям бытия и экспоненциально расширяется по мере раскрытия бесконечности бытия и Бога.
в) Более практична и технична концепция мифа, разработанная философской школой структурной антропологии (Э. Дюркгейм, К. Леви-Стросс, К.-Г. Юнг и др.). Она учитывает даже достижения генетики и ее многочисленных производных. Мифы в человеке предопределены в филогенезе, когда в каждой клеточке вещества записан генотип человека в широком смысле. В онтогенезе (социальная и природная среда) архетипные начала, предопределенные в исходной степени генотипом, с необходимостью проявляются в виде образотворчества, все более и более совершенствуясь и усложняясь. В конечном счете, все есть миф, даже точная наука математика является очень сконцентрированным, очень конденсированным мифом. Понятие архетипа в метамифологии К.-Г. Юнга: миф, как фактор удовлетворения человеком его природных познавательных потребностей.

 5. Это любимая формула искусства Т. Манна. А в афористическом четверостишии Гёте «игра», das ernste Spiele, рифмуется с «многим», viele: «Ничто живое не одно, оно всегда - многое» (Kein Lebendiges ist ein Eins, Immer ist’s ein Viele).
Не стоит, думаю, уточнять, что речь идет не о той унылой «игре», которую предлагает постмодернизм - игре в поддавки или в дурака, и не об «обучающих играх» современной педагогики. Игру, где в каком-то смысле больше правды, чем в серьезности, потому что в ней - исполненность бытия, его полная полнота, которой всего хватает. Такую игру замечательно описал Б.Пастернак:
«Сколько надо отваги,
Чтоб играть на века,
Как играют овраги,
Как играет река,
Как играют алмазы,
Как играет вино,
Как играть без отказа
Нам порой суждено,
Как игралось подростку
При народе простом
В белом платье в полоску
И с косою жгутом».
Другое название этой игры - красота, поскольку и для той, и для другой требуется одно условие: отвага. «Но корень красоты - отвага».

 6. Пафос «активной послушности вселенной» возвращает нас к Гёте с его заветами вроде «никогда не форсировать» или «не брать высоту, а падать вверх». «Правильное отношение к мифологии состоит в том, чтобы дать самой мифологеме говорить - и просто слушать ее. Слушать значит здесь и со-трепетать с ней (mitschwingen) и со-изливаться (mitergiessen): «Кто, как родник, изливается, тот и знает познанье».
Вдумайтесь в слова Малебранша: «Внимание - природная молитва души».

 7. «Религия как противоположность небрежности и нерадивости, как добросовестность, умеющая быть внимательной, почтительной, осмотрительной, как metus (лат. благоговейный страх) и, наконец, как заботливая внимательная восприимчивость против духа мира сего - чего мне еще нужно?» (Gesprach, 75). Современная культура, увы, утратила религиозность такого рода.

 8. Речь идет не о «еще не осознанном», настаивает Юнг, но о бессознательном по существу, концентрация разума на котором невозможна. Все его расшифровки, все приписываемые ему смыслы - не более чем «как бы» (als-ob). Именно так, через «как бы», hos, описывает апофатическое богословие Свят. Григорий Палама. Бессознательное в терминологии Юнга очень напоминает мистическое в церковном богословии, с той разницей, что не поддающаяся разуму реальность у Юнга интровертирована.Юнг и вся его школа обвиняют в крушении природной religio (в разлуке человека с собственной душой и ее образами) монотеизм, библейский иконоклазм.

 9. В этом же тоне звучат пушкинские похвалы дружбе:
«нам целый мир чужбина,
Отечество нам Царское село».
И еще сильнее:
«Друзья мои! прекрасен наш союз.
Он, как душа, неразделим и вечен».
Сравните его же прозаические высказывания о том, что он хочет соблюдать церемонность с ближайшими друзьями никак не менее, чем с посторонними. В дружбе стыдливость и честь не преступаются.
В историческом христианстве «святыне дружбы» не нашлось места ни в монашеском, ни в мирянском благочестии, предпочитается кровная связь, такая, как братство. Хотя друг - это тоже вполне евангельское слово.

10. В России начала века «дионисийствовать» полагали своим долгом не только такие мало склонные по природе к безумию и стихийности художники, как В.Брюсов и Вяч. Иванов: молодой П.Флоренский, по воспоминаниям Н.Ельчанинова, с одобрением наблюдал в себе «дионисийские силы». Впрочем, когда Бетховен сравнивал себя с «Дионисом, выжимающим виноградную гроздь для людей», никакой примеси декадентского дионисийства в этом не было.

 11. Есть более мягкое отношение к мифу - плутарховское, это оптимальный гуманистический подход. Толкуя экзотическую для него египетскую религию через призму греческой («Моралии. Об Исиде и Осирисе»), Плутарх видит и в греческом, и в египетском мифах выражение некоторых более универсальных представлений философски-богословского порядка. При этом позиция Плутарха равно удалена и от евгемерической демифологизации, и от наивного буквализма народного восприятия.

 12. Мифическое слово опасно, поскольку это слово авторитарное, cлово откровения, тем самым предоставляющее говорящему право личной безответственности. Рассказывающий не отвечает за то, что говорит. Авторитета некоей смутной традиции для него достаточно. Начиная с софистов и Сократа мифу противопоставляется логос как слово ответственное.

 13. "Как можно сочинять музыку после Аушвица?" - вопрошает Адорно, и человек, знакомый с русской историей, может повторить тот же вопрос, заменив в нем название лагеря, - повторить его, пожалуй, с большим даже правом, ибо количество людей, сгинувших в сталинских лагерях, далеко превосходит количество сгинувших в немецких. "А как после Аушвица можно есть ланч?" - заметил на это как-то американский поэт Марк Стрэнд. Поколение, к которому я принадлежу, во всяком случае, оказалось способным сочинить эту музыку. Это поколение - поколение, родившееся именно тогда, когда крематории Аушвица работали на полную мощность, когда Сталин пребывал в зените своей богоподобной, абсолютной, самой природой, казалось, санкционированной власти, явилось в мир, судя по всему, чтобы продолжить то, что теоретически должно было прерваться в этих крематориях и в безымянных общих могилах сталинского архипелага. Тот факт, что не все прервалось - по крайней мере, в России, - есть в немалой мере заслуга моего поколения, и я горд своей к нему принадлежностью не в меньшей мере, чем тем, что я стою здесь сегодня. И тот факт, что я стою здесь сегодня, есть признание заслуг этого поколения перед культурой; вспоминая Мандельштама, я бы добавил - перед мировой культурой. Оглядываясь назад, я могу сказать, что мы начинали на пустом - точней, на пугающем своей опустошенностью месте, и что скорей интуитивно, чем сознательно, мы стремились именно к воссозданию эффекта непрерывности культуры, к восстановлению ее форм и тропов, к наполнению ее немногих уцелевших и часто совершенно скомпрометированных форм нашим собственным, новым или казавшимся нам таковым, современным содержанием. (Из Нобелевской речи Бродского)

 14. В наши дни этот укор часто повторяют в связи с экологической катастрофой, видя в ее истоке «освобождение» человека от почитания природы, совершенное христианством. И одновременно обскурантизмом называют выступления Церкви против клонирования и других необратимых шагов вперед!

 15. То, перед чем человек склоняется или выпрямляется, может быть и Ничто, как в буддизме.

16. Тезис о нормальности мифологии противостоит позднеантичной и просвещенческой критике мифа как выдумки и невежественной фантазии - и, одновременно, неомифологизму, в котором миф связан с экстраординарным, психоделическим состоянием или неврозом. Современный человек смеется над христианской надеждой на потусторонний мир - а сам срывается в хилиазмы, которые в тысячу раз неразумнее идеи блаженного потустороннего мира смерти». «Идеал движения вперед, прогресса (идеал сознательного) более абстрактен, неприроден и тем самым «неморален», поскольку требует предательства традиции. Более древнее понимание вещей знало, что каждый шаг вперед возможен лишь по Божьему Попущению. Полный отрыв от корней наступает там, где это забыто.

Использованы работы:

А.Н. АФАНАСЬЕВ "Поэтические воззрения славян на природу“

Валентин ГРИНЬКО "Мифология как предпосылка развития философии"

Ольга СЕДАКОВА "Гермес. Невидимая сторона классики"

И. КОВАЛЕВА "Миф: повествование, образ и имя"

Виталий МЕНЬШИКОВ "Совращение мифом"

ПРИМЕЧАНИЕ: Некоторые цитаты были сознательно изменены.